Неточные совпадения
Говорить любила больше
о городе да
о театре, который там завелся.
Клим начал рассказывать не торопясь, осторожно выбирая слова,
о музеях,
театрах,
о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что
говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
Разгорячась, он сказал брату и то,
о чем не хотел
говорить: как-то ночью, возвращаясь из
театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою, на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Пили чай со сливками, с сухарями и, легко переходя с темы на тему,
говорили о книгах,
театре, общих знакомых. Никонова сообщила: Любаша переведена из больницы в камеру, ожидает, что ее скоро вышлют. Самгин заметил:
о партийцах,
о революционной работе она
говорит сдержанно, неохотно.
Артисты в
театрах говорили какие-то туманные, легкие слова
о любви,
о жизни.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он
говорит о делах,
о театре,
о новостях, а со мной он
говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
Так, когда Нехлюдов думал, читал,
говорил о Боге,
о правде,
о богатстве,
о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский
театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
Как-то зимой на улице его представили Ивану Петровичу;
поговорили о погоде,
о театре,
о холере, последовало приглашение.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как
говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в
театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно
говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
Я лишь помнил слышанное
о ней:
говорили, что по всей Москве и есть только два трезвых кучера — один здесь, другой — на фронтоне Большого
театра.
Иногда называл себя в третьем лице, будто не
о нем речь. Где
говорит,
о том и вспоминает: в трактире —
о старых трактирах,
о том, кто и как пил, ел; в
театре в кругу актеров — идут воспоминания об актерах,
о театре. И чего-чего он не знал! Кого-кого он не помнил!
Но все окружающие
говорят, что Андрей Титыч — умный, и он даже сам так разумно рассуждает
о своем брате: «Не пускают, —
говорит, — меня в
театр; ту причину пригоняют, что у нас один брат помешанный от
театру; а он совсем не от
театру, — так, с малолетства заколотили очень»…
— Приличия-с? вы не знаете, что такое приличия-с? Приличия — это, государь мой, основы-с! приличия — это краеугольный камень-с. Отбросьте приличия — и мы все очутимся в анатомическом
театре… que dis-je! [что я
говорю! (франц.)] не в анатомическом
театре — это только первая ступень! — а в воронинских банях-с! Вот что такое эти «приличия»,
о которых вы изволите так иронически выражаться-с!
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской книги и получив научно-литературное образование в
театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не
говорите мне
о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
Тебеньков
говорил так убедительно и в то же время так просто и мило, что мне оставалось только удивляться: где почерпнул он такие разнообразные сведения
о Тауте, Фрине и Клеопатре и проч.? Ужели всё в том же
театре Берга, который уже столь многим из нас послужил отличнейшею воспитательной школой?
Напоминание
о народной глупости внесло веселую и легкую струю в наш разговор. Сначала
говорили на эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились и мы, и минут с десять все хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском
театре.
Разнесся по городу слух, что актеры здешнего
театра устраивают в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские и мужские.
О призах пошли преувеличенные слухи.
Говорили, дадут корову даме, велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому хотелось выиграть: вещи такие солидные. Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе
театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал
говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в
театр: у меня есть два билета на ложу.
Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем
о политике,
о войне, обо всем, будем знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Кроме статей
о нашем
театре, прямо надо
говорить, реклам, я давал в газеты, по просьбам редакций, стихи и наброски.
Муров (с улыбкой). Муров, Григорий Львович! Честь имею представиться. (Кланяется.) Я вчера два раза заезжал к вам в гостиницу, но не имел счастия заставать. Третьего дня я был в
театре;
говорить о том впечатлении, которое ваша игра производит на зрителей, я не стану. Это вам и без меня известно, но я был поражен еще необыкновенным сходством, которое вы имеете с одной женщиной, мне когда-то знакомой.
Не
говоря о том, что сам Перский не ездил ни в гости, ни в
театры, ни в собрания, — он и у себя на дому никогда никого не принимал.
Говорил я или не
говорил?
Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского
театра от этих дам?
Говорил ли я
о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно
говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
Можно судить, что сталось с ним: не
говоря уже
о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие
театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
— Николай Степаныч, позвольте мне
поговорить с вами
о театре!
Он очень долго и красноречиво
говорил о том, что дети купцов должны быть инженерами, чиновниками, офицерами. Оглушающий шум лез в окно; подъезжали экипажи к
театру, кричали продавцы прохладительных напитков и мороженого; особенно невыносимо грохотала музыка в павильоне, построенном бразильцами из железа и стекла, на сваях, над водою канала. Удары барабана напоминали
о Пауле Менотти.
Виктор принялся
говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос,
о театре,
о двух ему знакомых актерах,
о какой-то Серафиме Серафимовне, которая его «надула»,
о новом профессоре Р., которого обозвал скотиной, — потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! — и, обратившись наконец всем лицом и телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым голосом...
Говоря о московском
театре того времени, не могу не упомянуть
о Щепкине, как великом толкователе Фамусова и героев гоголевских комедий,
о начинающем в то время Садовском и
о любимце русской комедии — Живокини, которого публика каждый раз, еще до появления из-за кулис, приветствовала громом рукоплесканий.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в
театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не
о чем
говорить, пересказывая вечный анекдот
о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Отчетливая, умная, благородная игра Синецкой, которой вредили иногда советы Кокошкина, свежее дарование Репиной, прекрасная старуха и баба-хлопотунья — Кавалерова, Лавров, Степанов и другие, менее замечательные дарования, — не
говорю о богатых надеждах театральной школы, иногда появлявшихся на публичном
театре, — все это вместе придавало московской сцене высокое достоинство.
Я думал, что виденный сейчас спектакль будет единственным предметом разговоров, но я ошибся: солдаты
говорили, судя по долетавшим до меня словам,
о своих собственных делах; впрочем, раза два или три речь явственно относилась к
театру, и я слышал имя Щепкина с разными эпитетами «хвата, молодца, лихача» и проч.
Множество было людей, которые ни
о чем больше
говорить даже не умели, как только
о собаках; другие, имея претензию на высшую образованность, посвящали все свое время танцам, клавикордам или скрипке и разговорам
о театре; третьи заботились
о том, «чтоб издавать наряды своим соотечественникам» и забавлять компанию разговорами, не заботясь
о том, правду или нет
говорить придется.
Через силу оставишь
театр, придешь домой плясуньи в глазах; ляжешь — плясуньи тут, и продумаешь всю ночь
о высоких прелестях бесподобных плясуньев, которых у нас, в Короле, и не
говори когда-либо увидеть! куда!
В промежутках между чтением, музыкой и пением
говорили и спорили
о литературе,
театре и живописи.
После обеда Гоголь долго
говорил с Григорием Ивановичем об искусстве вообще:
о музыке, живописи,
о театре и характере малороссийской поэзии;
говорил удивительно хорошо!
В комедии же «Липецкие воды» осмеивалось балладное направление Жуковского, что также оскорбило многих. Нечего и
говорить, что обе стороны были и правы, и виноваты. Теперь это ясно, но тогда было темно. Публика мало заботилась
о том, кто прав, кто виноват: она смеялась и хлопала в
театре Шаховскому, смеялась и знала наизусть эпиграммы, на него написанные, особенно следующую...
Я
говорил с ним
о казанском
театре и об его ученице Феклуше; он очень ее помнил и подтвердил мне все ее рассказы.
Бог его знает, что и сказать
о нем… выгнанный за последний свой поступок откупщиком из службы, он,
говорят, был опять некоторое время на провинциальном
театре, потом служил у станового пристава писарем и, наконец, теперь уже несколько лет содержится в сумасшедшем доме.
— Это видно даже по любви его к искусству. Представьте себе, только что я намекнул
о театре, побледнел даже весь как полотно, глаза разгорелись и
говорить уж ничего не может.
Говорили о закусках и разных удивительных блюдах с видом заслуженных гастрономов. Потом об охоте,
о замечательных собаках,
о легендарных лошадях,
о протодьяконах,
о певицах,
о театре и, наконец,
о Говорили о закусках и разных удивительных блюдах с видом заслуженных гастрономов. Потом об охоте,
о замечательных собаках,
о легендарных лошадях,
о протодьяконах,
о певицах,
о театре и, наконец,
о современной литературе.
Я делала вид, что ничего не понимаю; он счел за нужное высказывать яснее и яснее свои намерения; наконец он подослал ко мне управителя, сулил отпускную на том условии, чтоб я на десять лет сделала контракт с его
театром, не
говоря о других обещаниях и условиях.
Говорите такому человеку об ужасах войны: «да, это ужасно! возражает он: — все остановилось: даже самые
театры теперь закрыты!» Касаетесь ли вопроса
о крестьянах: «Да, Г. так же думал, как и вы: что же вышло из этого? он совсем разорился; теперь не на что даже взять билет в
театр…»
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского
театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал
о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом
говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
Говорить с нею не
о чем, кроме как
о поцелуях,
о новой шляпке,
о фасоне нового платья,
о коммуне,
о любви да
о том, как была вчера в
театре одета такая-то, или такая-то.
Когда при мне
говорят, например,
о театре и современной драме, я ничего не понимаю, но когда ко мне обращаются с вопросом, я не затрудняюсь ответом: «Так-то так, господа…
Узнав, что Дирекция наших императорских
театров пригласила ее на несколько лет в Михайловский
театр с сентября 1871 года, я отправился к ней знакомиться и
поговорить о ее дебютах.
Но газеты занимались тогда
театром совсем не так, как теперь. У нас в доме, правда, получали «Московские ведомости»; но читал их дед; а нам в руки газеты почти что не попадали. Только один дядя, Павел Петрович, много сообщал
о столичных актерах,
говаривал мне и
о Садовском еще до нашей поездки в Москву. Он его видел раньше в роли офицера Анучкина в «Женитьбе». Тогда этот офицер назывался еще «Ходилкин».
А в городе, в литературном мире, в
театре смерть Григорьева прошла очень холодно. И в
театре его не любили за критику игры актеров. Любил его только П.Васильев, бывший на похоронах. Из актрис одна только Владимирова (
о которой он
говорил сочувственно за одну ее роль), не зная его лично, приехала в церковь проститься с ним.
Да никто среди молодежи и не
говорил о том, что готовятся какие-нибудь манифестации. Столица жила своим веселым сезоном. То, что составляет"весь Петербург", оставалось таким же жуирным, как и сорок четыре года спустя, в день падения Порт-Артура или адских боен Ляояна и под Мукденом; такая же разряженная толпа в
театрах, ресторанах, загородных увеселительных кабаках.
Представился как раз случай
говорить и
о Чернышевском не как
о главе нового направления журналистики и политических исканий, а просто как об участнике литературного вечера в зале Кононова (где теперь Новый
театр), на том самом вечере, где бедный профессор Павлов сказал несколько либеральных фраз и возбужденно, при рукоплесканиях, крикнул на всю залу:"Имеяй уши слышать — да слышит!"